В книгу вошел роман в стихах А.С.Пушкина (1799–1837) «Евгений Онегин», обязательный для чтения и изучения в средней общеобразовательной школе.

Роман в стихах «Евгений Онегин» стал центральным событием в литературной жизни пушкинской поры. И с тех пор шедевр А.С.Пушкина не утратил своей популярности, по-прежнему любим и почитаем миллионами читателей.

Александр Сергеевич Пушкин
Евгений Онегин
Роман в стихах

Pétri de vanité il avait encore plus de cette espèce d’orgueil qui fait avouer avec la même indifférence les bonnes comme les mauvaises actions, suite d’un sentiment de supériorité, peut-être imaginaire.

He мысля гордый свет забавить,
Вниманье дружбы возлюбя,
Хотел бы я тебе представить
Залог достойнее тебя,
Достойнее души прекрасной,
Святой исполненной мечты,
Поэзии живой и ясной,
Высоких дум и простоты;
Но так и быть – рукой пристрастной
Прими собранье пестрых глав,
Полусмешных, полупечальных,
Простонародных, идеальных,
Небрежный плод моих забав,
Бессонниц, легких вдохновений,
Незрелых и увядших лет,
Ума холодных наблюдений
И сердца горестных замет.

XLIII

И вы, красотки молодые,
Которых позднею порой
Уносят дрожки удалые
По петербургской мостовой,

Очень субъективные заметки

ВО ПЕРВЫХ СТРОФАХ МОЕГО ПИСЬМА...

Первая строчка «Евгения Онегина» всегда вызывала повышенный интерес у критиков, литературоведов и историков литературы. Хотя, собственно говоря, она не первая: перед ней помещены два эпиграфа и посвящение – Пушкин посвятил роман П.Плетневу, своему другу, ректору Петербургского университета.

Первая строфа начинается с размышлений героя романа Евгения Онегина:

"Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил,
И лучше выдумать не мог;
Его пример другим наука:
Но, боже мой, какая скука
С больным сидеть и день, и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!
Какое низкое коварство
Полуживого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же черт возьмет тебя!"

И первая строчка, и вся строфа в целом вызывали и вызывают до сих пор многочисленные толкования.

ДВОРЯНЕ, РАЗНОЧИНЦЫ И АКАДЕМИКИ

Н.Бродский, автор комментария к ЕО, считает, что герой иронически применил к дяде стихи из басни Крылова "Осел и мужик" (1819): "Осел был самых честных правил", – и таким образом выразил свое отношение к родственнику: «Пушкин в размышлениях "молодого повесы" о тяжелой необходимости "денег ради" быть готовым "на вздохи, скуку и обман" (LII строфа) раскрыл подлинный смысл родственных связей, прикрытых лицемерием, показал, во что обратился принцип родства в той реальной действительности, где, по выражению Белинского, "внутренне, по убеждению, никто... не признает его, но по привычке, по бессознательности и по лицемерству все его признают".

Это был типично советский подход к интерпретации отрывка с разоблачением родимых пятен царизма и бездуховности и двуличности дворянства, хотя лицемерие в родственных связях характерно абсолютно для всех слоев населения, да и в советское время оно вовсе не исчезло из жизни, так как, за редким исключением, его можно считать имманентным свойством человеческой натуры вообще. В IV главе ЕО Пушкин пишет о родне:

Гм! гм! Читатель благородный,
Здорова ль ваша вся родня?
Позвольте: может быть, угодно
Теперь узнать вам от меня,
Что значит именно родные.
Родные люди вот какие:
Мы их обязаны ласкать,
Любить, душевно уважать
И, по обычаю народа,
О Рождестве их навещать
Или по почте поздравлять,
Чтоб остальное время года
Не думали о нас они...
Итак, дай бог им долги дни!

Комментарий Бродского впервые был издан в 1932 году, затем неоднократно переиздавался в советское время, это фундаментальный и добротный труд известного ученого.

Но и в ХIХ веке критики отнюдь не обходили вниманием первые строчки романа - стихи послужили основанием для обвинения и самого Пушкина, и его героя в безнравственности. На защиту дворянина Онегина, как ни странно, встал разночинец – демократ В.Г.Белинский.
" Мы помним, - писал замечательный критик в 1844 г., - как горячо многие читатели изъявляли свое негодование на то, что Онегин радуется болезни своего дяди и ужасается необходимости корчить из себя опечаленного родственника, -

Вздыхать и думать про себя:
Когда же черт возьмет тебя!

Многие и теперь этим крайне недовольны".

Белинский подробно анализирует первую строфу и находит все основания для оправдания Онегина, подчеркивая не только отсутствие фарисейства у героя романа, но и его ум, естественность поведения, способность к самоанализу и еще массу других положительных качеств.

"Обратимся к Онегину. Его дядя был ему чужд во всех отношениях. И что может быть общего между Онегиным, который уже - равно зевал

Средь модных и старинных зал,

И между почтенным помещиком, который в глуши своей деревни

В окно смотрел и мух давил.

Скажут: он его благодетель. Какой же благодетель, если Онегин был законным наследником его имения? Тут благодетель - не дядя, а закон, право наследства.* Каково же положение человека, который обязан играть роль огорченного, состраждущего и нежного родственника при смертном одре совершенно чужого и постороннего ему человека? Скажут: кто обязывал его играть такую низкую роль? Как кто? Чувство деликатности, человечности. Если, почему бы то ни было, вам нельзя не принимать к себе человека, которого знакомство для вас и тяжело, и скучно, разве вы не обязаны быть с ним вежливы и даже любезны, хотя внутренне вы и посылаете его к черту? Что в словах Онегина проглядывает какая-то насмешливая легкость, - в этом виден только ум и естественность, потому что отсутствие натянутой тяжёлой торжественности в выражении обыкновенных житейских отношений есть признак ума. У светских людей это даже не всегда ум, а чаще - манера, и нельзя не согласиться, что это преумная манера".

У Белинского, при желании, можно отыскать все что угодно.
Расхваливая Онегина за многочисленные добродетели, Белинский при этом, правда, почему-то совершенно упускает из вида тот факт, что герой собирается ухаживать за дядюшкой не только и не столько из чувства «деликатности» и «сострадания», сколько ради денег и будущего наследства, что явно намекает на проявление буржуазных тенденций в менталитете героя и прямо говорит о том, что он, в добавление к прочим достоинствам, отнюдь не был обделен здравым смыслом и практической хваткой.

Таким образом, мы убеждаемся, что привычку анализировать приведенные Пушкиным легкомысленные размышления молодого денди ввел в моду Белинский. Ему последовали Н. Бродский, Ю. Лотман, В.Набоков, В. Непомнящий. А также Эткинд, Вольперт, Гринбаум… Наверняка кто-нибудь еще, ускользнувший от нашего пристального внимания. Но единство мнений до сих пор не достигнуто.

Итак, возвращаясь к Бродскому, констатируем: литературовед считал, что слова «мой дядя самых честных правил» коррелируют со строчкой из басни Крылова и намекают на скудость умственных способностей дяди Евгения, что, собственно говоря, отнюдь не опровергается последующей характеристикой, данной дядюшке во II главе романа:

Он в том покое поселился,
Где деревенский старожил
Лет сорок с ключницей бранился,
В окно смотрел и мух давил.

Ю.М.Лотман категорически не согласился с этой версией: «Встречающееся в комментариях к ЕО утверждение, что выражение «самых честных правил...» - цитата из басни Крылова «Осел и мужик» («Осел был самых честных правил...»), не представляется убедительным. Крылов использует не какое-либо редкое речение, а живой фразеологизм устной речи той поры (ср.: «...он набожных был правил..» в басне «Кот и повар»). Крылов мог быть для Пушкина в данном случае лишь образцом обращения к устной, живой речи. Современники вряд ли воспринимали это как литературную цитату».

* Вопрос о праве наследства в отношении Онегина требует комментария профессионального юриста или историка юриспруденции.

КРЫЛОВ И АННА КЕРН

Трудно сказать, как воспринимали эту строчку современники Пушкина, но о том, что сам поэт басню знал, достоверно известно из воспоминаний А.Керн, которая весьма выразительно описала чтение оной самим автором на одном из светских приемов:

« На одном из вечеров у Олениных я встретила Пушкина и не заметила его: мое внимание было поглощено шарадами, которые тогда разыгрывались и в которых участвовали Крылов, Плещеев и другие. Не помню, за какой-то фант Крылова заставили прочитать одну из его басен. Он сел на стул посередине залы; мы все столпились вкруг него, и я никогда не забуду, как он был хорош, читая своего Осла! И теперь еще мне слышится его голос и видится его разумное лицо и комическое выражение, с которым он произнес: "Осел был самых честных правил!"
В чаду такого очарования мудрено было видеть кого бы то ни было, кроме виновника поэтического наслаждения, и вот почему я не заметила Пушкина».

Судя по этим воспоминаниям, даже если приписать «чад очарования» А.Керн более её кокетству, чем искренности, басня Крылова была хорошо известна в пушкинском кругу. В наше время о ней если и слышали, то в первую очередь в связи с романом « Евгений Онегин». Но невозможно не считаться с тем фактом, что в 1819 году в салоне Олениных при стечении общества и в присутствии Пушкина Крылов читает басню « Осел и мужик». Почему выбор писателя пал именно на неё? Свежая басня, совсем недавно написана? Вполне возможно. Почему бы не представить новое произведение взыскательной и в то же время доброжелательной публике? На первый взгляд, басня довольно простая:

Осел и мужик

Мужик на лето в огород
Наняв Осла, приставил
Ворон и воробьев гонять нахальный род.
Осел был самых честных правил:
Ни с хищностью, ни с кражей незнаком:
Не поживился он хозяйским ни листком,
И птицам, грех сказать, чтобы давал потачку;
Но Мужику барыш был с огорода плох.
Осел, гоняя птиц, со всех ослиных ног,
По всем грядам и вдоль и поперёк,
Такую поднял скачку,
Что в огороде всё примял и притоптал.
Увидя тут, что труд его пропал,
Крестьянин на спине ослиной
Убыток выместил дубиной.
«И ништо!» все кричат: «скотине поделом!
С его ль умом
За это дело браться?»
А я скажу, не с тем, чтоб за Осла вступаться;
Он, точно, виноват (с ним сделан и расчет),
Но, кажется, не прав и тот,
Кто поручил Ослу стеречь свой огород.

Мужик поручил ослу охранять огород, а усердный, но глупый осел в погоне за птицами, поедающими урожай, вытоптал все грядки, за что и был наказан. Но винит Крылов не столько осла, сколько мужика, нанявшего на работу старательного дурня.
Но что же послужило причиной написания этой незамысловатой басни? Ведь на тему услужливого дурака, которой «опаснее врага», Крылов еще в 1807 году написал довольно популярное произведение «Пустынник и медведь».

ЛИТЕРАТУРА И ПОЛИТИКА

Известно, что Крылов любил отзываться на текущие политические события – и международные, и происходящие внутри страны. Так, по свидетельству барона М.А. Корфа, поводом для создания басни «Квартет» было преобразование Государственного совета, департаменты которого возглавили граф П.В. Завадовский, князь П.В. Лопухин, граф А.А. Аракчеев и граф Н.С. Мордвинов: "Известно, что продолжительным прениям о том, как их рассадить и даже нескольким последовательным пересадкам, мы обязаны остроумною баснею Крылова "Квартет".
Считается, что Крылов разумел под Мартышкой - Мордвинова, под Ослом - Завадовского, под Козлом - Лопухина, под Медведем - Аракчеева".

Не была ли и басня «Осел и мужик» подобным откликом на всем хорошо известные события? Например, таким событием, к которому было привлечено внимание всего общества, можно считать введение в России в первой четверти ХIХ века военных поселений.
В 1817 году в России начинают организовывать военные поселения. Идея образования подобных поселений принадлежала государю Александру I, а поручить это начинание он собирался Аракчееву, который, как это ни странно, был на самом деле противником их создания, но подчинился воле Государя. Он вложил в выполнение поручения всю свою энергию (хорошо известно, что Аракчеев был превосходным организатором), но не учел некоторых особенностей психологии крестьян и санкционировал при создании поселений использование крайних форм принуждения, что приводило к волнениям и даже восстаниям. Дворянское общество отрицательно относилось к военным поселениям.

Не изобразил ли Крылов под видом слишком исполнительного осла, олуха царя, но не небесного, а вполне земного - всесильного министра Аракчеева, а самого царя под недальновидным мужиком, так неудачно выбравшим для исполнения важного дела осла, честного (Аракчеев был известен своей добросовестностью и неподкупностью), но излишне старательного и ретивого? Не исключено, что, изображая недалекого осла, Крылов (несмотря на внешнее добродушие, знаменитый баснописец был человеком острым на язык, иногда даже ядовитым) метил в самого Государя, который позаимствовал идею военных поселений из разных источников, но собирался вводить систему механически, не учитывая ни духа русского народа, ни практических деталей воплощения столь ответственного проекта.

Встреча А.Керн с Пушкиным у Олениных произошла в конце зимы 1819 года, а уже летом в одном из поселений вспыхнуло сильное волнение, закончившееся жестоким наказанием недовольных, что отнюдь не добавило популярности ни идее подобных поселений, ни самому Аракчееву. Если басня была откликом на введение военных поселений, то немудрено, что она была хорошо известна в среде декабристов и дворян, отличавшихся вольномыслием.

ФРАЗЕОЛОГИЗМ ИЛИ ГАЛЛИЦИЗМ?

Что же касается « живого фразеологизма устной речи той поры» как образца обращения к устному, живому выражению, то это замечание не кажется таким уж безупречно истинным. Во-первых, в этой же строчке басни "Кот и повар", к цитированию которой прибегает Ю.М.Лотман для доказательства своей мысли, употреблено совсем не просторечное и не разговорное слово "тризна", а сами строчки представляют собой речь автора, человека образованного, умеющего и литературный оборот применить. А оборот этот литературный здесь как нельзя более к месту по той причине, что строчки звучат иронически и пародируют высказывание одного из персонажей басни - Повара, личности, весьма склонной к искусству риторики:

Какой-то Повар, грамотей,
С поварни побежал своей
В кабак (он набожных был правил
И в этот день по куме тризну правил),
А дома стеречи съестное от мышей
Кота оставил.

А во-вторых, в подобном фразеологизме мало устной живой речи – гораздо естественнее в устах русского человека прозвучала бы словосочетание - честный человек. Человек честных правил – это явно книжное образование, оно появляется в литературе в середине ХVIII века и, возможно, является калькой с французского языка. Подобный оборот, пожалуй, употреблялся в рекомендательных письмах, и его скорее можно отнести к письменной деловой речи.

« Показательно, что, хотя галлицизмы, в особенности в качестве модели для образования фразеологизмов русского языка, активно воздействовали на русские языковые процессы, и шишковисты, и карамзинисты предпочитали обвинять друг друга в их употреблении»,- пишет в комментариях к ЕО Лотман, подтверждая тем самым мысль о том, что зачастую именно галлицизмы были источником образования русских фразеологизмов.

В пьесе Фонвизина «Выбор гувернёра» Сеум рекомендует князю в качестве наставника дворянина Нельстецова: « . На сих днях познакомился я с купившим недавно в нашем уезде маленькую деревеньку штаб-офицером, господином Нельстецовым. Мы в первое знакомство наше подружились, и я нашел в нем человека умного, честных правил и заслуженного». Фраза « честных правил» звучит, как мы видим, в почти официальной рекомендации на должность воспитателя.

Фамусов вспоминает о первой гувернантке Софьи мадам Розье: « Нрав тихий, редких правил».
Фамусов - средней руки барин, чиновник, человек не очень образованный, забавно смешивает в своей речи разговорную лексику и официально-деловые обороты. Вот и мадам Розье в качестве характеристики достался конгломерат из разговорной речи и канцеляризма.

В пьесе И.А.Крылова «Урок дочкам» подобный оборот употребляет в своей речи, уснащенной книжными выражениями (и надо сказать, частенько эти книжные обороты – кальки с французского, несмотря на то, что герой всячески борется против употребления французского языка в домашнем обиходе), образованный дворянин Велькаров: «Кто меня уверит, чтоб и в городе, в ваших прелестных обществах, не было маркизов такого же покрою, от которых вы набираетесь и ума, и правил».

В произведениях Пушкина одно из значений слова «правила» - это принципы нравственности, поведения. В «Словаре языка Пушкина » приводятся многочисленные примеры употребления поэтом и фразеологизма (галлицизма?) со словом «правило» и обычного словосочетания «честный человек».

Но твердость, с которой умела она перенести бедность, делает честь её правилам. (Байрон, 1835).

Он человек благородных правил и не станет воскрешать времена слова и дела (Письмо Бестужеву, 1823).

Благочестивая, смиренная душа
Карала чистых муз, спасая Бантыша,
И помогал ему Магницкой благородный,
Муж твердый в правилах, душою превосходный
(Второе послание цензору, 1824).

Душа моя Павел,
Держись моих правил:
Люби то-то, то-то,
Не делай того-то.
(В альбом Павлу Вяземскому, 1826-27)

Что подумает Алексей, если узнает в благовоспитанной барышне свою Акулину? Какое мнение будет он иметь о ее поведении и правилах, о ее благоразумии? (Барышня-крестьянка,1930).

Наряду с книжным оборотом «благородных правил» встречаем в текстах Пушкина и разговорное - « честный малый»:
. "Мой секундант?" сказал Евгений:
"Вот он: мой друг, monsier Guillot.
Я не предвижу возражений
На представление мое:
Хоть человек он неизвестный,
Но уж конечно малый честный". (ЕО)

Иван Петрович Белкин родился от честных и благородных родителей в 1798 году в селе Горюхине. (История села Горюхина, 1830).

НА ДЯДЮ НАДЕЙСЯ, А САМ НЕ ПЛОШАЙ

Первая строчка интересна не только с точки зрения лингвистического анализа, но и в аспекте установления архетипических связей в романе.

Архетип взаимоотношений дядя-племянник находит отражение в литературе со времен мифологических преданий и в своем воплощении дает несколько вариантов: дядя и племянник враждуют или противостоят друг другу, не поделив чаще всего власти или любви красавицы (Гор и Сет, Ясон и Пелий, Гамлет и Клавдий, Племянник Рамо); дядя покровительствует племяннику и находится в дружеских с ним отношениях (былины, «Слово о полку Игореве», «Мадош» Альфреда Мюссе, позже «Мой дядя Бенжамен» К.Тилье, «Обыкновенная история» И.Гончарова, «Филип и другие» Сейса Нотебоома).

В рамках этой парадигмы можно выделить и переходные модели, характеризующиеся различной степенью определенности взаимоотношений между родственниками включая ироническое либо полностью нейтральное отношение к дяде. Примером иронического и в то же время уважительного отношения к дяде является поведение Тристрама Шенди, а переходной моделью могут служить взаимоотношения Тристана и короля Марка (Тристан и Изольда), которые неоднократно меняются на протяжении всего повествования.

Примеры можно множить почти бесконечно: практически в каждом литературном произведении есть свой, хоть завалящийся, дядюшка – резонер, опекун, комик, притеснитель, благодетель, противник, покровитель, враг, угнетатель, самодур и прочее.

Широко известны многочисленные отражения этого архетипа не только в литературе, но и непосредственно в жизни, достаточно вспомнить А.Погорельского (А.А.Перовского), автора «Лафертовой маковницы», знаменитой сказки «Черная курица», и его племянника, замечательного поэта и писателя А.К.Толстого; И.И. Дмитриева, известного литератора начала 19 века, баснописца, и его племянника М.А.Дмитриева, литературного критика и мемуариста, оставившего воспоминания, в которых черпают многие интересные сведения из жизни литературной Москвы начала девятнадцатого века и из жизни В.Л.Пушкина; дядю и племянника Писаревых, Антона Павловича и Михаила Александровича Чеховых; Н. Гумилева и Сверчкова и т.д.
Оскар Уайльд был внучатым племянником очень известного ирландского писателя Метьюрина, чей роман "Мельмот Скиталец", оказавший заметное влияние на развитие европейской литературы вообще и на Пушкина в частности, начинался с того, что герой, молодой студент, отправлялся к своему умирающему дядюшке.

В первую очередь, конечно, следует говорить о самом Александре Сергеевиче и его дяде Василии Львовиче. Автобиографические мотивы в начальных строках ЕО отмечают многие исследователи. Л.И. Вольперт в книге « Пушкин и французская литература» пишет: «Важно и то, что в пушкинское время прямая речь кавычками не выделялась: первая строфа их не имела (заметим, кстати, что и сейчас мало кто держит их в памяти). Читатель, встретивший знакомое «Я» (в форме притяжательного местоимения), преисполнялся уверенности, что речь идет об авторе и его дяде. Однако последняя строка («Когда же чорт возьмет тебя!») повергала в изумление. И лишь прочтя начало второй строфы - «Так думал молодой повеса» - читатель мог прийти в себя и с облегчением вздохнуть».

Не могу сказать точно, как обстоят дела с публикацией отдельных глав, но в знаменитой эдиции 1937 года, которая повторяет прижизненное издание 1833 года, кавычки стоят. Кое-кто из писателей жаловался на молодость и простодушие русской публики, но все же не до такой же степени она была простодушна, чтобы не понять – ЕО все-таки не автобиография поэта, а художественное произведение. Но, тем не менее, некоторая игра, аллюзивность, несомненно, присутствует.

Л.И.Вольперт делает совершенно очаровательное и точное наблюдение: «Автор каким-то загадочным образом сумел «пролезть» в строфу (во внутренний монолог героя) и высказать ироническое отношение к герою, читателю и к себе. Герой иронизирует над дядей, «начитанным» читателем и над собой».

ДОБРЫЙ ДЯДЯ

Дядя Александра Сергеевича, Василий Львович Пушкин, поэт, острослов и щеголь, при всем том был человеком добродушным, общительным, в чем-то даже наивным и по-детски простодушным. В Москве он знал всех и пользовался большим успехом в светских гостиных. В друзьях его числились почти все видные российские писатели конца 18 – начала 19 века. Да и сам он был довольно известным литератором: Василий Львович писал послания, басни, сказки, элегии, романсы, песни, эпиграммы, мадригалы. Образованный человек, знавший несколько языков, он успешно занимался переводческой деятельностью. Поэма Василия Львовича «Опасный сосед», чрезвычайно популярная благодаря пикантному сюжету, юмору и живому, свободному языку, широко расходилась в списках. В судьбе племянника Василий Львович сыграл значительную роль – всячески опекал его и устроил на учебу в Лицей. А.С. Пушкин отвечал ему искренней любовью и уважением.

Тебе, о Нестор Арзамаса,
В боях воспитанный поэт, -
Опасный для певцов сосед
На страшной высоте Парнаса,
Защитник вкуса, грозный Вот!
Тебе, мой дядя, в новый год
Веселья прежнего желанье
И слабый сердца перевод -
В стихах и прозою посланье.

В письме Вашем Вы называли меня братом; но я не осмелился назвать Вас этим именем, слишком для меня лестным.

Я не совсем еще рассудок потерял
От рифм бахических - шатаясь на Пегасе -
Я не забыл себя, хоть рад, хотя не рад.
Нет, нет - вы мне совсем не брат:
Вы дядя мне и на Парнасе.

Под шутливой и свободной формой обращения к дяде явственно ощущается симпатия и доброе отношение, слегка, правда, разбавленные иронией и насмешливостью.
Пушкину не удалось избежать (а возможно, это было сделано сознательно) некой двусмысленности: читая последние строки, невольно вспоминаешь известное выражение - сам черт ему не брат. И хотя письмо написано в 1816 году, а стихи опубликованы в 1821, но, тем не менее, непроизвольно соотносишь их со строчками ЕО – когда же черт возьмет тебя. Соотносишь, конечно же, без всяких выводов и тем более оргвыводов, но какая-то чертовщинка так и лезет между строчек.

В послании Вяземскому Пушкин опять вспоминает о дяде, которому в этом небольшом стихотворении польстил очень умно, назвав его писателем " нежным, тонким, острым":

Сатирик и поэт любовный,
Наш Аристип и Асмодей],
Ты не племянник Анны Львовны,
Покойной тетушки моей.
Писатель нежный, тонкий, острый,
Мой дядюшка - не дядя твой,
Но, милый, - музы наши сестры,
Итак, ты все же братец мой.

Это, впрочем, не мешало ему подтрунивать над добрым родственником, а иногда и пародию написать, правда не столько обидную, сколько остроумную.

В 1827 году в «Материалах к «Отрывкам из писем, мыслям и замечаниям» Пушкин пишет, но не публикует (напечатано только в 1922 г.) пародию на афоризмы дядюшки, которая начинается словами: «Дядя мой однажды занемог». Построение названия дословностью своей невольно заставляет вспомнить первые строчки ЕО.

"Дядя мой однажды занемог. Приятель посетил его. «Мне скучно,- сказал дядя,- хотел бы я писать, но не знаю о чем».- «Пиши всё, что ни попало,- отвечал приятель,- мысли, замечания литературные и политические, сатирические портреты и т. п. Это очень легко: так писывал Сенека и Монтань». Приятель ушел, и дядя последовал его совету. Поутру сварили ему дурно кофе, и это его рассердило, теперь он философически рассудил, что его огорчила безделица, и написал: нас огорчают иногда сущие безделицы. В эту минуту принесли ему журнал, он в него заглянул и увидел статью о драматическом искусстве, написанную рыцарем романтизма. Дядя, коренной классик, подумал и написал: я предпочитаю Расина и Мольера Шекспиру и Кальдерону - несмотря на крики новейших критиков.- Дядя написал еще дюжины две подобных мыслей и лег в постелю. На другой день послал он их журналисту, который учтиво его благодарил, и дядя мой имел удовольствие перечитывать свои мысли напечатанные".

Пародию нетрудно сравнить с исходным текстом - сентенциями Василия Львовича: "Многие из нас готовы на советы, редкие на услуги.
Тартюф и Мизантроп превосходнее всехъ нынешних Трилогий. Не опасаясь гнева модных романтиков и несмотря на строгую критику Шлегеля, скажу искренно, что я предпочитаю Мольера -- Гёте, и Расина -- Шиллеру. Французы перенимали у Греков, и сами сделались образцами в Драматическом искусстве".

И сделать простой вывод, довольно очевидный: пародия Пушкина – это своеобразная калька, высмеивающая трюизмы дядюшки. Волга впадает в Каспийское море. Говори с людьми умными, вежливыми; их беседа всегда приятна, и ты им не в тягость. Второе высказывание, как несложно догадаться, принадлежит перу Василия Львовича. Хотя, надо признать, некоторые из его сентенций весьма справедливы, но при этом они все-таки были чересчур банальны и страдали сентиментальностью, доходящей до душещипательности.

Впрочем, можете убедиться сами:
Любовь -- прелесть жизни; дружба -- утешеніе сердца. О нихъ говорятъ много, но редкіе ихъ знаютъ.
Атеизмъ есть совершенное безуміе. Взгляни на солнце, на луну и звезды, на устройство вселенной, на самаго себя, и скажешь съ умиленіемъ: есть Богъ!

Интересно, что и текст Василия Львовича, и пародия Пушкина перекликаются с отрывком из романа Л.Стерна « Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» (том 1, гл.21):

Скажите, как назывался человек, - я пишу так торопливо, что мне
некогда рыться в памяти или в книгах, - впервые сделавший наблюдение, "что погода и климат у нас крайне непостоянны"? Кто бы он ни был, а наблюдение его совершенно правильно. - Но вывод из него, а именно "что этому обстоятельству обязаны мы таким разнообразием странных и чудных характеров", - принадлежит не ему; - он сделан был другим человеком, по крайней мере, лет полтораста спустя... Далее, что этот богатый склад самобытного материала является истинной и естественной причиной огромного превосходства наших комедий над французскими и всеми вообще, которые были или могли быть написаны на континенте, - это открытие произведено было лишь в середине царствования короля Вильгельма, - когда великий Драйден (если не ошибаюсь)
счастливо напал на него в одном из своих длинных предисловий. Правда, в конце царствования королевы Анны великий Аддисон взял его под свое покровительство и полнее истолковал публике в двух-трех номерах своего "Зрителя"; но само открытие принадлежало не ему. - Затем, в-четвертых и в-последних, наблюдение, что вышеотмеченная странная беспорядочность нашего климата, порождающая такую странную беспорядочность наших характеров, - в некотором роде нас вознаграждает, давая нам материал для веселого развлечения, когда погода не позволяет выходить из дому, - это наблюдение мое собственное, - оно было произведено мной в дождливую погоду сегодня, 26 марта 1759 года, между девятью и десятью часами утра.

Характеристика дяди Тоби тоже близка к высказыванию Онегина о своем дядюшке:

Мой дядя, Тоби Шенди, мадам, был джентльмен, который, наряду с добродетелями, обычно свойственными человеку безукоризненной прямоты и честности, - обладал еще, и притом в высочайшей степени, одной, редко, а то и вовсе не помещаемой в списке добродетелей: то была крайняя, беспримерная природная стыдливость...

И тот, и другой были дядюшками самых честных правил. Правда, правила у каждого были свои.

ДЯДЯ НЕ МОЕЙ МЕЧТЫ

Итак, что мы узнаем о дядюшке Евгения Онегина? Не очень много строк посвятил Пушкин этому внесценическому персонажу, этому симулякру, уже не человеку, а перифрастической «дани, готовой земле». Это гомункулос, составленный из английского обитателя готического замка и русского любителя пухового дивана и яблочных настоек.

Почтенный замок был построен,
Как замки строиться должны:
Отменно прочен и спокоен
Во вкусе умной старины.
Везде высокие покои,
В гостиной штофные обои,
Царей портреты на стенах,
И печи в пестрых изразцах.
Всё это ныне обветшало,
Не знаю право почему;
Да, впрочем, другу моему
В том нужды было очень мало,
Затем что он равно зевал
Средь модных и старинных зал.

Он в том покое поселился,
Где деревенский старожил
Лет сорок с ключницей бранился,
В окно смотрел и мух давил.
Все было просто: пол дубовый,
Два шкафа, стол, диван пуховый,
Нигде ни пятнышка чернил.
Онегин шкафы отворил:
В одном нашел тетрадь расхода,
В другом наливок целый строй,
Кувшины с яблочной водой
И календарь осьмого года;
Старик, имея много дел,
В иные книги не глядел.

Дом дяди назван «почтенным замком» – перед нами добротное и солидное строение, созданное «во вкусе умной старины». В этих строчках нельзя не почувствовать уважительного отношения к прошлому веку и любви к старинным временам, которые для Пушкина обладали особой притягательной силой. «Старина» для поэта – слово магического очарования, она всегда «волшебная» и связана с рассказами свидетелей прошлого и увлекательными романами, в которых простота сочеталась с сердечностью:

Тогда роман на старый лад
Займет веселый мой закат.
Не муки тайные злодейства
Я грозно в нем изображу,
Но просто вам перескажу
Преданья русского семейства,
Любви пленительные сны
Да нравы нашей старины.

Перескажу простые речи
Отца иль ДЯДИ старика…

Дядя Онегина поселился в деревне лет сорок назад – пишет Пушкин во второй главе романа. Если исходить из предположения Лотмана, что действие главы происходит в 1820 году, то дядя поселился в деревне в восьмидесятые годы восемнадцатого века по каким-то неизвестным для читателя причинам (может быть, наказание за дуэль? или опала? – вряд ли молодой человек отправился бы на проживание в деревню по собственной воле – и уж явно ехал туда не за поэтическим вдохновением).

Поначалу он оборудовал свой замок по последнему слову моды и комфорта - штофные обои (штоф – тканая шелковая материя, употреблявшаяся для обивки стен, весьма дорогое удовольствие), мягкие диваны, пестрые изразцы (изразцовая печь была предметом роскоши и престижа) – скорее всего, еще сильны были столичные привычки. Потом, по-видимому поддавшись лени обыденного течения жизни, а может быть, скупости, выработанной деревенским взглядом на вещи, он перестал следить за благоустройством дома, который постепенно ветшал, не поддерживаемый постоянными заботами.

Образ жизни дяди Онегина не отличался разнообразием развлечений – сидение у окна, перебранки с ключницей и игра с ней в карты по воскресеньям, убийство ни в чем не повинных мух - вот, пожалуй, и все его забавы и увеселения. По сути дела, сам дядя – такая же муха: вся его жизнь укладывается в ряд мушиных фразеологизмов: как сонная муха, какая муха укусила, мухи дохнут, белые мухи, едят тебя мухи, под мухой, как будто муху проглотил, мрут как мухи, - среди которых приведенный Пушкиным имеет несколько значений, и каждое характеризует обывательское существование дядюшки – скучать, выпивать и уничтожать мух (последнее значение – прямое) - это и есть нехитрый алгоритм его жизни.

Умственные интересы в жизни дяди отсутствуют – следов чернил в его доме не обнаружено, ведет он только тетрадь расчетов, а читает одну книгу - «календарь осьмого года». Какой именно календарь, Пушкин не уточнил – это мог быть Придворный календарь, Месяцеслов на лето от Р.Хр. 1808 (Бродский и Лотман) или Брюсов календарь (Набоков). Брюсов календарь – уникальный справочник на многие случаи жизни, содержащий обширные разделы с советами и предсказаниями, которые более двух столетий в России считали самыми точными. В календаре публиковали сроки посадки и виды на урожай, предсказывали погоду и стихийные действия, победы в войнах и состояние российской экономики. Чтение занимательное и небесполезное.

Призрак дяди возникает в седьмой главе - о нем вспоминает ключница Анисья, когда показывает Татьяне барский дом.

Анисья тотчас к ней явилась,
И дверь пред ними отворилась,
И Таня входит в дом пустой,
Где жил недавно наш герой.
Она глядит: забытый в зале
Кий на бильярде отдыхал,
На смятом канапе лежал
Манежный хлыстик. Таня дале;
Старушка ей: «А вот камин;
Здесь барин сиживал один.

Здесь с ним обедывал зимою
Покойный Ленский, наш сосед.
Сюда пожалуйте, за мною.
Вот это барский кабинет;
Здесь почивал он, кофей кушал,
Приказчика доклады слушал
И книжку поутру читал...
И старый барин здесь живал;
Со мной, бывало, в воскресенье,
Здесь под окном, надев очки,
Играть изволил в дурачки.
Дай бог душе его спасенье,
А косточкам его покой
В могиле, в мать-земле сырой!»

Вот, пожалуй, и все, что мы узнаем о дяде Онегина.

Облик дяди в романе напоминает реального человека - лорда Вильгельма Байрона, которому великий английский поэт приходился внучатым племянником и единственным наследником. В статье «Байрон» (1835) Пушкин так описывает эту колоритную личность:

«Лорд Вильгельм, брат адмирала Байрона, родного деда его, был
человек странный и несчастный. Некогда на поединке заколол он
своего родственника и соседа г. Чаворта. Они дрались без
свидетелей, в трактире при свечке. Дело это произвело много шуму, и Палата перов признала убийцу виновным. Он был однако ж
освобожден от наказания, [и] с тех пор жил в Ньюстиде, где его причуды, скупость и мрачный характер делали его предметом сплетен и клеветы. <…>
Он старался разорить свои владения из ненависти к своим
наследникам. Единственные собеседники [его] были старый слуга и
ключница, занимавшая при нем и другое место. Сверх того дом был
полон сверчками, которых лорд Вильгельм кормил и воспитывал.<…>

Лорд Вильгельм никогда не входил в сношения с молодым своим
наследником, которого звал не иначе, как мальчик, что живет в Абердине».

Скупой и подозрительный старый лорд с его ключницей, сверчками и нежеланием общаться с наследником на удивление похож на онегинского родственника, за единственным исключением. По-видимому, воспитанные английские сверчки лучше поддавались дрессировке, чем бесцеремонные и назойливые русские мухи.

И замок дяди Онегина, и « огромный запущенный сад, приют задумчивых дриад», и ключница-оборотень, и настойки – все это отразилось, как в кривом волшебном зеркале, в «Мертвых душах» Н.В.Гоголя. Дом Плюшкина стал изображением заправского замка из готических романов, плавно перемещенного в пространство постмодернистского абсурда: какой-то непомерно длинный, почему-то разноэтажный, с торчащими на крыше пошатнувшимися бельведерами, он похож на человека, который следит за подъезжающим путешественником подслеповатыми глазами-окнами. Сад тоже напоминает заколдованное место, в котором береза круглится стройной колонной, а чапыжник глядит физиономией хозяина. Встретившая Чичикова ключница стремительно превращается в Плюшкина, а ликерчик и чернильница полны дохлыми букашками и мухами – не теми ли, что давил дядя Онегина?

Провинциальный помещик-дядюшка с ключницей Анисьей появляется и в "Войне и мире" Л.Н.Толстого. Дядюшка у Толстого заметно облагородился, ключница превратилась в экономку, обрела красоту, вторую молодость и отчество, она звалась Анисьей Федоровной. Герои Грибоедова, Пушкина и Гоголя, перекочевывая к Толстому, преображаются и обретают человечность, красоту и прочие положительные качества.

И еще одно забавное совпадение.

Одной из особенностей внешности Плюшкина был непомерно выступающий вперед подбородок: "Лицо его не представляло ничего особенного; оно было почти такое же, как у многих худощавых стариков, один подбородок только выступал очень далеко вперед, так что он должен был всякой раз закрывать его платком, чтобы не заплевать... - так описывает Гоголь своего героя.

Ф.Ф. Вигель, мемуарист, автор известных и популярных в XIX веке «Записок», знакомый со многими деятелями русской культуры, представляет В.Л. Пушкина следующим образом: “Сам он весьма некрасив: рыхлое толстеющее туловище на жидких ногах, косое брюхо, кривой нос, лицо треугольником, рот и подбородок, как у а la Charles-Quint**, а более всего редеющие волосы не с большим в тридцать лет его старообразили. К тому же беззубие увлаживали разговор его, и друзья внимали ему хотя с удовольствием, но в некотором от него отдалении”.

В.Ф.Ходасевич, писавший о Пушкиных, по-видимому, пользовался мемуарами Вигеля:
"Был у Сергея Львовича старший брат, Василий Львович. Наружностью они были схожи, только Сергей Львович казался немного получше. Оба имели рыхлые пузатые туловища на жидких ногах, волосы редкие, носы тонкие и кривые; у обоих острые подбородки торчали вперед, а губы сложены были трубочкой".

**
Карл V (1500 - 1558),император Священной Римской империи. Братья Габсбурги Карл V и Фердинанд I обладали ярко выраженными фамильными носами и подбородками. Из книги Дороти Гис МакГиган "Габсбурги"(перевод И.Власовой): "Старший внук Максимилиана, Карл, серьезный мальчик, внешне не очень привлекательный, вырос со своими тремя сестрами в Мехелене в Нидерландах. Светлые волосы, гладко расчесанные, как у пажа, только немного смягчали узкое, резко вырезанное лицо, с длинным острым носом и угловатой, выступающей вперед нижней челюстью - знаменитым габсбургским подбородком в его самой ярко выраженной форме".

ДЯДЯ ВАСЯ И ДВОЮРОДНЫЙ БРАТ

В 1811 году Василий Львович Пушкин написал комическую поэму «Опасный сосед». Забавный, хотя и не совсем приличный сюжет (визит к сводне и затеянная там драка), легкий и живой язык, колоритный главный герой (прототипом послужил знаменитый Ф. Толстой - Американец), остроумные выпады против литературных недругов – все это принесло поэме заслуженную известность. Она не могла быть напечатана из-за цензурных препон, но широко расходилась в списках. Главный герой поэмы Буянов - сосед рассказчика. Это человек буйного нрава, энергичный и веселый, безалаберный выпивоха, растративший имение в трактирах и развлечениях с цыганками. Выглядит он не очень-то презентабельно:

Буянов, мой сосед <…>
Пришел ко мне вчера с небритыми усами,
Растрепанный, в пуху, в картузе с козырьком,
Пришел - и понесло повсюду кабаком.

Этого героя А.С. Пушкин называет своим двоюродным братом (Буянов – творение дядюшки) и вводит его в свой роман в качестве гостя на именинах Татьяны, совершенно не меняя его внешнего вида:

Мой брат двоюродный, Буянов,
В пуху, в картузе с козырьком
(Как вам, конечно, он знаком)

В ЕО он ведет себя так же свободно, как и в «Опасном соседе».
В черновом варианте во время бала он от души веселится и пляшет так, что полы трещат под каблуком:

… Буянова каблук
Так и ломает пол вокруг

В беловой версии он увлекает в танце одну из дам:

Умчал Буянов Пустякову,
И в залу высыпали все,
И бал блестит во всей красе.

Зато в мазурке он сыграл своеобразную роль судьбы, подведя Татьяну и Ольгу к Онегину в одной из фигур танца. Позже самонадеянный Буянов даже пытался свататься к Татьяне, но получил полный отказ – разве мог этот непосредственный картузник сравниться с элегантным денди Онегиным?

За судьбу самого Буянова беспокоится Пушкин. В письме к Вяземскому он пишет: “Что-то с ним будет в потомстве? Крайне опасаюсь, чтоб двоюродный брат не почёлся моим сыном. А долго ли до греха”. Впрочем, скорее всего, в данном случае Пушкин просто не упустил возможность поиграть словами. В ЕО он точно определил степень своего родства с Буяновым, а родного дядю вывел в восьмой главе в весьма лестном виде, дав обобщенный образ светского человека прошлой эпохи:

Тут был в душистых сединах
Старик, по-старому шутивший:
Отменно тонко и умно,
Что нынче несколько смешно.

Василий Львович, действительно, шутил «отменно тонко и умно». Он мог одним стихом насмерть сразить противников:

Две гостьи дюжие смеялись, рассуждали
И Стерна Нового как диво величали.
Прямой талант везде защитников найдет!

Змея ужалила Маркела.
Он умер? - Нет, змея, напротив, околела.

Что же касается «душистых седин», то невольно вспоминается рассказ П.А.Вяземского из «Автобиографического вступления»:

"По возвращении из пансиона нашел я у нас Дмитриева, Василия Львовича Пушкина, юношу Жуковского и других писателей. Пушкин, еще до отъезда своего уже отдавший пером Дмитриева отчет в путевых впечатлениях своих, только что возвратился тогда из Парижа. Парижем от него так в веяло. Одет он был с парижской иголочки с головы до ног. Прическа; la Titus, углаженная, умащенная древним маслом, huile antique. В простодушном самохвальстве давал он дамам обнюхивать голову свою. Не умею определить: смотрел ли я на него с благоговением и завистью или с оттенком насмешливости. <...> Он был приятный, вовсе не дюжинный стихотворец. Добр он был до бесконечности, до смешного; но этот смех ему не в укор. Дмитриев верно изобразил его в шутливом стихотворении своем, говоря за него: я, право, добр, готов сердечно обнять весь свет".

СЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ДЯДИ

Шутливое стихотворение – это « Путешествие N.N. в Париж и Лондон, писанное за три дня до путешествия», созданное И.И. Дмитриевым в 1803 году. М. А. Дмитриев, его племянник, рассказывает историю создания этой небольшой поэмы в своих мемуарах «Мелочи из запаса моей памяти»: «За несколько дней до его (Василия Львовича) отъезда в чужие края дядя мой, бывший с ним коротко знакомым еще в гвардейской службе, описал шутливыми стихами его путешествие, которое, с согласия Василья Львовича и с дозволения цензуры, было напечатано в типографии Бекетова, под заглавием: Путешествие N. N. в Париж и Лондон, писанное за три дня до путешествия. К этому изданию была приложена виньетка, на которой изображен сам Василий Львович чрезвычайно сходно. Он представлен слушающим Тальму, который дает ему урок в декламации. Эта книжка у меня есть: она не была в продаже и составляет величайшую библиографическую редкость».

Шутка и в самом деле удалась, её оценил А.С. Пушкин, который написал о поэме в небольшой заметке «Путешествие В.Л.П.»: « Путешествие есть веселая, незлобная шутка над одним из приятелей автора; покойный В.Л. Пушкин отправлялся в Париж, и его младенческий восторг подал повод к сочинению маленькой поэмы, в которой с удивительной точностью изображен весь Василий Львович. - Это образец игривой легкости и шутки, живой и незлобной».

Так же высоко поставил «Путешествие» и П.А. Вяземский: «А стихи хоть и шуточные, но принадлежат к лучшим сокровищам нашей поэзии, и жаль держать их под спудом».

Из первой части
Друзья! сестрицы! я в Париже!
Я начал жить, а не дышать!
Садитесь вы друг к другу ближе
Мой маленький журнал читать:
Я был в Лицее, в Пантеоне,
У Бонапарта на поклоне;
Стоял близехонько к нему,
Не веря счастью моему.

Все тропки знаю булевара,
Все магазины новых мод;
В театре всякий день, оттоле
В Тиволи и Фраскати, в поле.

Из второй части

Против окна в шестом жилье,
Откуда вывески, кареты,
Всё, всё, и в лучшие лорнеты
С утра до вечера во мгле,
Ваш друг сидит еще не чесан,
И на столе, где кофь стоит,
«Меркюр» и «Монитер» разбросан,
Афишей целый пук лежит:
Ваш друг в свою отчизну пишет;
А Журавлев уж не услышит!
Вздох сердца! долети к нему!
А вы, друзья, за то простите
Кое-что нраву моему;
Я сам готов, когда хотите,
Признаться в слабостях моих;
Я, например, люблю, конечно,
Читать мои куплеты вечно,
Хоть слушай, хоть не слушай их;
Люблю и странным я нарядом,
Лишь был бы в моде, щеголять;
Но словом, мыслью, даже взглядом
Хочу ль кого я оскорблять?
Я, право, добр! и всей душою
Готов обнять, любить весь свет!..
Я слышу стук!.. никак за мною?

Из третьей

Я в Лондоне, друзья, и к вам
Уже объятья простираю -
Как всех увидеть вас желаю!
Сегодня на корабль отдам
Все, все мои приобретенья
В двух знаменитейших странах!
Я вне себя от восхищенья!
В каких явлюсь к вам сапогах!
Какие фраки! панталоны!
Всему новейшие фасоны!
Какой прекрасный выбор книг!
Считайте - я скажу вам вмиг:
Бюффон, Руссо, Мабли, Корнилий,
Гомер, Плутарх, Тацит, Виргилий,
Весь Шакеспир, весь Поп и Гюм;
Журналы Аддисона, Стиля...
И всё Дидота, Баскервиля!

Легкое, живое повествование превосходно передавало добродушный характер Василия Львовича и его восторженное отношение ко всему увиденному за границей.
Нетрудно заметить влияние этого произведения на ЕО.

СКАЖИ-КА, ДЯДЯ...

А.С.Пушкин знал И.Дмитриева с детства – он встречал его в доме дяди, с которым поэт был дружен, читал произведения Дмитриева - они входили в программу изучения в Лицее. Макаров Михаил Николаевич (1789-1847) - писатель-карамзинист, оставил воспоминания о забавной встрече Дмитриева и мальчика Пушкина: «В детских летах, сколько я помню Пушкина, он был не из рослых детей и все с теми же африканскими чертами физиономии, с какими был и взрослым, но волосы в малолетстве его были так кудрявы и так изящно завиты африканскою природою, что однажды мне И. И. Дмитриев сказал: «Посмотрите, ведь это настоящий арабчик». Дитя рассмеялось и, оборотясь к нам, проговорило очень скоро и смело: «По крайней мере, отличусь тем и не буду рябчик». Рябчик и арабчик оставались у нас в целый вечер на зубах».

Дмитриев довольно благосклонно относился к стихам молодого поэта, племянника своего друга. Черная кошка между ними пробежала после выхода в свет поэмы Пушкина « Руслан и Людмила». Вопреки ожиданиям, Дмитриев отнесся к поэме весьма недоброжелательно и не скрывал этого. Масла в огонь подлил А.Ф.Воейков, процитировав в своем критическом разборе поэмы устное частное высказывание Дмитриева: «Я тут не вижу ни мыслей, ни чувств: вижу одну чувственность».

Под влиянием Карамзина и арзамасцев Дмитриев пытается смягчить свою резкость и пишет Тургеневу: «Пушкин был поэт еще и до поэмы. Я хотя и инвалид, но еще не лишился чутья к изящному. Как же мне хотеть унижать талант его?" Это похоже на своеобразное оправдание.

Однако в письме Вяземскому Дмитриев опять балансирует между комплиментами сквозь зубы и едкой иронией:
"Что скажете вы о нашем "Руслане", о котором так много кричали? Мне кажется, что это недоносок пригожего отца и прекрасной матери (музы). Я нахожу в нем очень много блестящей поэзии, легкости в рассказе: но жаль, что часто впадает в бюрлеск, и еще больше жаль, что не поставил в эпиграфе известный стих с легкою переменою: "La mХre en dИfendra la lecture a sa fille" <"Мать запретит читать ее своей дочери". Без этой предосторожности поэма его с четвертой страницы выпадает из рук доброй матери".

Пушкин обиделся и запомнил обиду надолго – иногда он бывал очень злопамятен. Вяземский писал в воспоминаниях: « Пушкин, ибо речь, разумеется, о нем, не любил Дмитриева как поэта, то есть, правильнее сказать, часто не любил его. Скажу откровенно, он был, или бывал, сердит на него. По крайней мере, таково мнение мое. Дмитриев, классик,-- впрочем, и Крылов по своим литературным понятиям был классик, и еще французский,-- не очень ласково приветствовал первые опыты Пушкина, а особенно поэму его "Руслан и Людмила". Он даже отозвался о ней колко и несправедливо. Вероятно, отзыв этот дошел до молодого поэта, и тем был он ему чувствительнее, что Приговор исходил от судии, который возвышался над рядом обыкновенных судей и которого, в глубине души и Дарования своего, Пушкин не мог не уважать. Пушкин в жизни обыкновенной, ежедневной, в сношениях житейских был непомерно добросердечен и простосердечен. Но умом, при некоторых обстоятельствах, бывал он злопамятен, не только в отношении к недоброжелателям, но и к посторонним и даже к приятелям своим. Он, так сказать, строго держал в памяти своей бухгалтерскую книгу, в которую вносил он имена должников своих и долги, которые считал за ними. В помощь памяти своей он даже существенно и материально записывал имена этих должников на лоскутках бумаги, которые я сам видал у него. Это его тешило. Рано или поздно, иногда совершенно случайно, взыскивал он долг, и взыскивал с лихвою».

Взыскав с лихвою, Пушкин сменил гнев на милость, и в тридцатые годы его взаимоотношения с Дмитриевым опять становятся искренними и доброжелательными. В 1829 году Пушкин посылает И.И.Дмитриеву только что вышедшую «Полтаву». Дмитриев отвечает признательным письмом: «Всем сердцем благодарю вас, милостивый государь Александр Сергеевич, за бесценный для меня ваш подарок. Сей же час начинаю читать, уверенный, что при личном свидании буду благодарить вас еще больше. Обнимает вас преданный вам Дмитриев».

Вяземский считает, что именно Дмитриева вывел Пушкин в седьмой главе ЕО в образе старика, поправляющего парик:

У скучной тетки Таню встретя,
К ней как-то Вяземский подсел
И душу ей занять успел.
И, близ него ее заметя,
Об ней, поправя свой парик,
Осведомляется старик.

Характеристика вполне нейтральная – не согретая особой душевностью, но и не уничтожающая убийственным сарказмом или холодной иронией.

Эта же глава предварена эпиграфом из стихотворения И.Дмитриева «Освобождение Москвы»:

Москва, России дочь любима,
Где равную тебе сыскать?

Но все это было позже, а во время написания первой главы ЕО Пушкин все еще обижен, и кто знает, не припоминались ли ему при написании первых строчек ЕО дядюшка И.И.Дмитриев и его племянник М.А. Дмитриев, который в своих критических статьях выступал как "классик", противник новых, романтических, веяний в литературе. Его отношение к поэзии Пушкина неизменно оставалось сдержанным и критическим, а перед авторитетом дяди он всегда преклонялся. Воспоминания Михаила Александровича просто пестрят словами «мой дядя», к которым так и хочется добавить « самых честных правил». А уже во второй строфе ЕО Пушкин упоминает друзей "Людмилы и Руслана". А вот недоброжелатели остаются неназванными, но подразумеваемыми.

Кстати, И.И.Дмитриев пользовался репутацией честного, исключительно порядочного и благородного человека, и это было вполне заслуженно.

В ЗАКЛЮЧЕНИЕ НЕМНОГО МИСТИКИ

Отрывок из воспоминаний племянника Александра Сергеевича
Пушкина - Льва Николаевича Павлищева:

Между тем Сергей Львович получил частным путем из Москвы известие о внезапной болезни своего брата и задушевного также друга - Василия Львовича.

По возвращении из Михайловского Александр Сергеевич пробыл в Петербурге очень короткое время. Он отправился в Болдино и на пути своем посетил Москву, где и был свидетелем кончины горячо его любившего дяди поэта Василия Львовича Пушкина...

Александр Сергеевич застал дядю на смертном одре, накануне кончины. Страдалец лежал в забытьи, но, как сообщал дядя в письме Плетневу от 9 сентября того же года, "узнал его, погоревал, потом, помолчав, сказал: „как скучны статьи Катенина"" и более ни слова.

При произнесенных умиравшим словах, - говорит в своих воспоминаниях свидетель последних дней Василия Львовича, приехавший тогда из Петербурга князь Вяземский, - Александр Сергеевич вышел из комнаты, чтобы "дать своему дяде умереть исторически; Пушкин, - прибавляет Вяземский, - был, однако же, очень тронут всем этим зрелищем и во все время вел себя как нельзя приличнее".

«Мой дядя самых честных правил» А.С.Пушкин.
анализ 1 строфы «Евгения Онегина»

Опять-таки «Не мысля гордый свет забавить/Вниманье дружбы возлюбя»

И в день рождения поэта
подарок тем, кто строфы его любит
и знает.

Одна из самых знаменитых строф на свете – начало «Евгения Онегина».
Первая строфа «Онегина» волновала многих литературоведов. Говорят, С. Бонди мог проговорить о ней несколько часов. Искры остроумия, величие разума, грандиозность эрудиции – со всем этим соперничать нам невозможно.
Но я по профессии режиссёр.
И для разговора об этой таинственной строфе, о которую было сломано столько критических копий, я возьму наш, режиссёрский, театральный метод – метод действенного анализа.
Позволено ли судить о литературе методами театра? А вот посмотрим.

Вначале выясним, что же для нас является в 1 строфе понятным, а что, как говорилось во времена АСП, покрыто тайной.

Мой дядя самых честных правил;
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог.
Его пример – другим наука;
Но, боже мой, какая скука
С больным сидеть и день и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!...

Итак, главный герой куда-то скачет, попутно перемывая косточки своему дяде, который заставил его спешно сорваться с места и мчаться в его поместье.
Интересно знать, осуждает ЕО дядю или хвалит его?
«Самых честных правил» - т.е. поступает как принято, как положено (устойчивое выражение в пушкинские времена). Гринёв – тоже герой «честных правил», т.е. блюдущий честь свою. Многие авторы цитируют известную фразу И.Крылова «Осёл был самых честных правил». Но она вряд ли имеет отношение к персонажу: дядя Онегина вовсе не осёл, а прямой объект для подражания (мнение самого Евгения).
«Его пример – другим наука»; «лучше выдумать не мог» - т.е. все должны поступать, как дядя. (Примем пока за правду).
Что же такого необыкновенного дядя совершил? Что в нём так высоко оценивает представитель молодого поколения?
Он «уважать себя заставил». Эта фраза настолько замылена, что мы упорно видим в ней только прекрасный глагол «уважать», не видя семантической связки с другим глаголом – «заставил». Заставил! Вот оно!
Разве может свободолюбивый, независимый ЕО позитивно относиться к идее кого-то «заставить»?! Да разве его самого когда-нибудь в жизни что-нибудь заставляли делать? Разве может сам факт принуждения существовать в системе его нравственных ценностей?
Давайте разберёмся, что же такого заставил дядя своего племянничка?
Всего лишь приехать к нему в деревню, чтобы проститься.
Есть ли между ними душевная связь?
Хочет ли ЕО мчаться к дяде?
Почему же он это делает?
Ответ для 19 века очевиден: потому что его в случае непослушания могут лишить наследства. Обладатели наследства умеют проделывать ещё и не те фокусы. Я бы сослалась на известные главы из «Войны и мира», повествующие о смерти старого графа Безухова, но в наше время мы знаем и покруче истории.
ЕО, незадолго до этого потерявший отца - и наследство вместе с ним – вынужден принять дядины условия. Других источников для жизни у него нет. Не служить же, в самом деле! Этого лощёный щёголь, светский лев ЕО не умеет вовсе. Не так воспитан.
Но ЕО осуждает и давление, которое оказывает на него дядя. И, не испытывая к нему никаких родственных чувств, ЕО с тоской думает о скуке, подстерегающей его там, называя вынужденное подлизывание к умирающему богатому родственнику «низким коварством».
Каким бы ни был ЕО, но низкое коварство ему не свойственно ни в малейшей мере. Пушкин щадит героя. Прилетев в деревню, ЕО находит дядю «на столе/ Как дань готовую земле». Подлизывания отпадают. Можно не пригибаться и не подличать, а смело вступать в наследование поместьем…

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.

Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог.
Его пример другим наука;
Но, боже мой, какая скука
С больным сидеть и день и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!
Какое низкое коварство
Полуживого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же черт возьмет тебя!

Анализ «Мой дядя самых честных правил» — первой строфы Евгения Онегина

В первых строках романа Пушкин описывает дядю Онегина. Фраза «самых честных правил» взята им из . Сравнивая дядю с персонажем из басни, поэт намекает, что его «честность» была лишь прикрытием хитрости и изворотливости. Дядя умел искусно подстраиваться под общественное мнение и, не вызывая никаких подозрений, проворачивать свои темные делишки. Таким образом он заслужил доброе имя и уважение.

Серьезная болезнь дяди стала очередным поводом привлечь к себе внимание. Строка «и лучше выдумать не мог» раскрывает мысль, что даже из недуга, который может стать причиной смерти, дядя Онегина пытается (и это ему удается) извлечь практическую пользу. Окружающие уверены, что он заболел из-за пренебрежительного отношения к своему здоровью ради блага ближних. Это кажущееся бескорыстное служение людям становится причиной еще большего уважения. Но он не в силах обмануть племянника, которому известна вся подноготная. Поэтому в словах Евгения Онегина о болезни присутствует ирония.

В строке «его пример другим наука» Пушкин снова использует иронию. Представители высшего общества в России всегда делали из своей болезни сенсацию. Главным образом это было связано с вопросами наследства. Вокруг умирающих родственников собиралась толпа наследников. Они всячески старались добиться благосклонности больного в надежде на вознаграждение. Громко провозглашались заслуги умирающего и его мнимая добродетель. Вот такую ситуацию и ставит в пример автор.

Онегин является наследником своего дяди. По праву близкого родства он обязан проводить «и день, и ночь» у изголовья больного и оказывать ему любую помощь. Молодой человек понимает, что должен этим заниматься, если не хочет лишиться наследства. Не стоит забывать, что Онегин – всего лишь «молодой повеса». В своих искренних размышлениях он выражает настоящие чувства, которые метко обозначены фразой «низкое коварство». И ему, и дяде, и всем окружающим понятно, почему племянник не отходит он постели умирающего. Но реальный смысл покрыт фальшивым налетом добродетели. Онегину невероятно скучно и противно. На его языке постоянно вертится единственная фраза: «Когда же черт возьмет тебя!».

Упоминание черта, а не Бога, еще больше подчеркивает ненатуральность переживаний Онегина. В действительности «честные правила» дяди не заслуживают райской жизни. Все окружающие во главе с Онегиным с нетерпением ждут его смерти. Только этим он окажет обществу настоящую неоценимую заслугу.

«Мой дядя самых честных правил ,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог.
Его пример другим наука;
Но, боже мой, какая скука
С больным сидеть и день и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!
Какое низкое коварство
Полуживого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же чёрт возьмет тебя!»

II.

Так думал молодой повеса,
Летя в пыли на почтовых,
Всевышней волею Зевеса
Наследник всех своих родных.
Друзья Людмилы и Руслана!
С героем моего романа
Без предисловий, сей же час
Позвольте познакомить вас:
Онегин, добрый мой приятель,
Родился на брегах Невы,
Где, может быть, родились вы
Или блистали, мой читатель;
Там некогда гулял и я:
Но вреден север для меня (1) .

III.

Служив отлично-благородно,
Долгами жил его отец,
Давал три бала ежегодно
И промотался наконец.
Судьба Евгения хранила:
Сперва Madame за ним ходила,
Потом Monsieur ее сменил.
Ребенок был резов, но мил.
Monsieur l’Abbé , француз убогой,
Чтоб не измучилось дитя,
Учил его всему шутя,
Не докучал моралью строгой,
Слегка за шалости бранил
И в Летний сад гулять водил.

IV.

Когда же юности мятежной
Пришла Евгению пора,
Пора надежд и грусти нежной,
Monsieur прогнали со двора.
Вот мой Онегин на свободе;
Острижен по последней моде;
Как dandy(2) лондонский одет -
И наконец увидел свет.
Он по-французски совершенно
Мог изъясняться и писал;
Легко мазурку танцевал
И кланялся непринужденно;
Чего ж вам больше? Свет решил,
Что он умен и очень мил.

V.

Мы все учились понемногу
Чему-нибудь и как-нибудь,
Так воспитаньем, слава богу,
У нас немудрено блеснуть.
Онегин был, по мненью многих
(Судей решительных и строгих)
Ученый малый, но педант:
Имел он счастливый талант
Без принужденья в разговоре
Коснуться до всего слегка,
С ученым видом знатока
Хранить молчанье в важном споре
И возбуждать улыбку дам
Огнем нежданных эпиграмм.

VI.

Латынь из моды вышла ныне:
Так, если правду вам сказать,
Он знал довольно по-латыне,
Чтоб эпиграфы разбирать,
Потолковать об Ювенале,
В конце письма поставить vale,
Да помнил, хоть не без греха,
Из Энеиды два стиха.
Он рыться не имел охоты
В хронологической пыли
Бытописания земли;
Но дней минувших анекдоты
От Ромула до наших дней
Хранил он в памяти своей.

VII.

Высокой страсти не имея
Для звуков жизни не щадить,
Не мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить.
Бранил Гомера, Феокрита;
Зато читал Адама Смита,
И был глубокий эконом,
То есть, умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем живет, и почему
Не нужно золота ему,
Когда простой продукт имеет.
Отец понять его не мог
И земли отдавал в залог.

VIII.

Всего, что знал еще Евгений,
Пересказать мне недосуг;
Но в чем он истинный был гений,
Что знал он тверже всех наук,
Что было для него измлада
И труд и мука и отрада,
Что занимало целый день
Его тоскующую лень, -
Была наука страсти нежной,
Которую воспел Назон,
За что страдальцем кончил он
Свой век блестящий и мятежный
В Молдавии, в глуши степей,
Вдали Италии своей.

IX.

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

X.

Как рано мог он лицемерить,
Таить надежду, ревновать,
Разуверять, заставить верить,
Казаться мрачным, изнывать,
Являться гордым и послушным,
Внимательным иль равнодушным!
Как томно был он молчалив,
Как пламенно красноречив,
В сердечных письмах как небрежен!
Одним дыша, одно любя,
Как он умел забыть себя!
Как взор его был быстр и нежен,
Стыдлив и дерзок, а порой
Блистал послушною слезой!

XI.

Как он умел казаться новым,
Шутя невинность изумлять,
Пугать отчаяньем готовым,
Приятной лестью забавлять,
Ловить минуту умиленья,
Невинных лет предубежденья
Умом и страстью побеждать,
Невольной ласки ожидать,
Молить и требовать признанья,
Подслушать сердца первый звук,
Преследовать любовь, и вдруг
Добиться тайного свиданья…
И после ей наедине
Давать уроки в тишине!

XII.

Как рано мог уж он тревожить
Сердца кокеток записных!
Когда ж хотелось уничтожить
Ему соперников своих,
Как он язвительно злословил!
Какие сети им готовил!
Но вы, блаженные мужья,
С ним оставались вы друзья:
Его ласкал супруг лукавый,
Фобласа давний ученик,
И недоверчивый старик,
И рогоносец величавый,
Всегда довольный сам собой,
Своим обедом и женой.

XIII. XIV.

. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .

XV.

Бывало, он еще в постеле:
К нему записочки несут.
Что? Приглашенья? В самом деле,
Три дома на вечер зовут:
Там будет бал, там детский праздник.
Куда ж поскачет мой проказник?
С кого начнет он? Все равно:
Везде поспеть немудрено.
Покамест в утреннем уборе,
Надев широкий боливар(3)
Онегин едет на бульвар
И там гуляет на просторе,
Пока недремлющий брегет
Не прозвонит ему обед.

XVI.

Уж тёмно: в санки он садится.
«Пади, пади!» - раздался крик;
Морозной пылью серебрится
Его бобровый воротник.
К Talon(4) помчался: он уверен,
Что там уж ждет его Каверин.
Вошел: и пробка в потолок,
Вина кометы брызнул ток,
Пред ним roast-beef окровавленный,
И трюфли, роскошь юных лет,
Французской кухни лучший цвет,
И Стразбурга пирог нетленный
Меж сыром Лимбургским живым
И ананасом золотым.

XVII.

Ещё бокалов жажда просит
Залить горячий жир котлет,
Но звон брегета им доносит,
Что новый начался балет.
Театра злой законодатель,
Непостоянный обожатель
Очаровательных актрис,
Почетный гражданин кулис,
Онегин полетел к театру,
Где каждый, вольностью дыша,
Готов охлопать entrechat ,
Обшикать Федру, Клеопатру,
Моину вызвать (для того,
Чтоб только слышали его).

XVIII.

Волшебный край! там в стары годы,
Сатиры смелый властелин,
Блистал Фонвизин, друг свободы,
И переимчивый Княжнин;
Там Озеров невольны дани
Народных слез, рукоплесканий
С младой Семеновой делил;
Там наш Катенин воскресил
Корнеля гений величавый;
Там вывел колкий Шаховской
Своих комедий шумный рой,
Там и Дидло венчался славой,
Там, там под сению кулис
Младые дни мои неслись.

XIX.

Мои богини! что вы? где вы?
Внемлите мой печальный глас:
Всё те же ль вы? другие ль девы,
Сменив, не заменили вас?
Услышу ль вновь я ваши хоры?
Узрю ли русской Терпсихоры
Душой исполненный полет?
Иль взор унылый не найдет
Знакомых лиц на сцене скучной,
И, устремив на чуждый свет
Разочарованный лорнет,
Веселья зритель равнодушный,
Безмолвно буду я зевать
И о былом воспоминать?

XX.

Театр уж полон; ложи блещут;
Партер и кресла, все кипит;
В райке нетерпеливо плещут,
И, взвившись, занавес шумит.
Блистательна, полувоздушна,
Смычку волшебному послушна,
Толпою нимф окружена,
Стоит Истомина; она,
Одной ногой касаясь пола,
Другою медленно кружит,
И вдруг прыжок, и вдруг летит,
Летит, как пух от уст Эола;
То стан совьет, то разовьет,
И быстрой ножкой ножку бьет.

XXI.

Всё хлопает. Онегин входит,
Идет меж кресел по ногам,
Двойной лорнет скосясь наводит
На ложи незнакомых дам;
Все ярусы окинул взором,
Всё видел: лицами, убором
Ужасно недоволен он;
С мужчинами со всех сторон
Раскланялся, потом на сцену
В большом рассеянье взглянул,
Отворотился - и зевнул,
И молвил: «всех пора на смену;
Балеты долго я терпел,
Но и Дидло мне надоел» (5)) .

XXII.

Еще амуры, черти, змеи
На сцене скачут и шумят;
Еще усталые лакеи
На шубах у подъезда спят;
Еще не перестали топать,
Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать;
Еще снаружи и внутри
Везде блистают фонари;
Еще, прозябнув, бьются кони,
Наскуча упряжью своей,
И кучера, вокруг огней,
Бранят господ и бьют в ладони:
А уж Онегин вышел вон;
Домой одеться едет он.

XXIII.

Изображу ль в картине верной
Уединенный кабинет,
Где мод воспитанник примерный
Одет, раздет и вновь одет?
Все, чем для прихоти обильной
Торгует Лондон щепетильный
И по Балтическим волнам
За лес и сало возит нам,
Все, что в Париже вкус голодный,
Полезный промысел избрав,
Изобретает для забав,
Для роскоши, для неги модной, -
Всё украшало кабинет
Философа в осьмнадцать лет.

XXIV.

Янтарь на трубках Цареграда,
Фарфор и бронза на столе,
И, чувств изнеженных отрада,
Духи в граненом хрустале;
Гребенки, пилочки стальные,
Прямые ножницы, кривые,
И щетки тридцати родов
И для ногтей и для зубов.
Руссо (замечу мимоходом)
Не мог понять, как важный Грим
Смел чистить ногти перед ним,
Красноречивым сумасбродом (6) .
Защитник вольности и прав
В сем случае совсем не прав.

XXV.

Быть можно дельным человеком
И думать о красе ногтей:
К чему бесплодно спорить с веком?
Обычай деспот меж людей.
Второй Чадаев, мой Евгений,
Боясь ревнивых осуждений,
В своей одежде был педант
И то, что мы назвали франт.
Он три часа по крайней мере
Пред зеркалами проводил
И из уборной выходил
Подобный ветреной Венере,
Когда, надев мужской наряд,
Богиня едет в маскарад.

XXVI.

В последнем вкусе туалетом
Заняв ваш любопытный взгляд,
Я мог бы пред ученым светом
Здесь описать его наряд;
Конечно б это было смело,
Описывать мое же дело:
Но панталоны, фрак, жилет,
Всех этих слов на русском нет;
А вижу я, винюсь пред вами,
Что уж и так мой бедный слог
Пестреть гораздо б меньше мог
Иноплеменными словами,
Хоть и заглядывал я встарь
В Академический Словарь.

XXVII.

У нас теперь не то в предмете:
Мы лучше поспешим на бал,
Куда стремглав в ямской карете
Уж мой Онегин поскакал.
Перед померкшими домами
Вдоль сонной улицы рядами
Двойные фонари карет
Веселый изливают свет
И радуги на снег наводят:
Усеян плошками кругом,
Блестит великолепный дом;
По цельным окнам тени ходят,
Мелькают профили голов
И дам и модных чудаков.

XXVIII.

Вот наш герой подъехал к сеням;
Швейцара мимо он стрелой
Взлетел по мраморным ступеням,
Расправил волоса рукой,
Вошел. Полна народу зала;
Музыка уж греметь устала;
Толпа мазуркой занята;
Кругом и шум и теснота;
Бренчат кавалергарда шпоры;
Летают ножки милых дам;
По их пленительным следам
Летают пламенные взоры,
И ревом скрыпок заглушен
Ревнивый шепот модных жен.

XXIX.

Во дни веселий и желаний
Я был от балов без ума:
Верней нет места для признаний
И для вручения письма.
О вы, почтенные супруги!
Вам предложу свои услуги;
Прошу мою заметить речь:
Я вас хочу предостеречь.
Вы также, маменьки, построже
За дочерьми смотрите вслед:
Держите прямо свой лорнет!
Не то… не то, избави боже!
Я это потому пишу,
Что уж давно я не грешу.

XXX.

Увы, на разные забавы
Я много жизни погубил!
Но если б не страдали нравы,
Я балы б до сих пор любил.
Люблю я бешеную младость,
И тесноту, и блеск, и радость,
И дам обдуманный наряд;
Люблю их ножки; только вряд
Найдете вы в России целой
Три пары стройных женских ног.
Ах! долго я забыть не мог
Две ножки… Грустный, охладелый,
Я все их помню, и во сне
Они тревожат сердце мне.

XXXI.

Когда ж, и где, в какой пустыне,
Безумец, их забудешь ты?
Ах, ножки, ножки! где вы ныне?
Где мнете вешние цветы?
Взлелеяны в восточной неге,
На северном, печальном снеге
Вы не оставили следов:
Любили мягких вы ковров
Роскошное прикосновенье.
Давно ль для вас я забывал
И жажду славы и похвал,
И край отцов, и заточенье?
Исчезло счастье юных лет -
Как на лугах ваш легкий след.

XXXII.

Дианы грудь, ланиты Флоры
Прелестны, милые друзья!
Однако ножка Терпсихоры
Прелестней чем-то для меня.
Она, пророчествуя взгляду
Неоценимую награду,
Влечет условною красой
Желаний своевольный рой.
Люблю ее, мой друг Эльвина,
Под длинной скатертью столов,
Весной на мураве лугов,
Зимой на чугуне камина,
На зеркальном паркете зал,
У моря на граните скал.

XXXIII.

Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!
Нет, никогда средь пылких дней
Кипящей младости моей
Я не желал с таким мученьем
Лобзать уста младых Армид,
Иль розы пламенных ланит,
Иль перси, полные томленьем;
Нет, никогда порыв страстей
Так не терзал души моей!

XXXIV.

Мне памятно другое время!
В заветных иногда мечтах
Держу я счастливое стремя…
И ножку чувствую в руках;
Опять кипит воображенье,
Опять ее прикосновенье
Зажгло в увядшем сердце кровь,
Опять тоска, опять любовь!..
Но полно прославлять надменных
Болтливой лирою своей;
Они не стоят ни страстей,
Ни песен, ими вдохновенных:
Слова и взор волшебниц сих
Обманчивы… как ножки их.

XXXV.

Что ж мой Онегин? Полусонный
В постелю с бала едет он:
А Петербург неугомонный
Уж барабаном пробужден.
Встает купец, идет разносчик,
На биржу тянется извозчик,
С кувшином охтенка спешит,
Под ней снег утренний хрустит.
Проснулся утра шум приятный.
Открыты ставни; трубный дым
Столбом восходит голубым,
И хлебник, немец аккуратный,
В бумажном колпаке, не раз
Уж отворял свой васисдас.

XXXVI.

Но, шумом бала утомленный,
И утро в полночь обратя,
Спокойно спит в тени блаженной
Забав и роскоши дитя.
Проснется за-полдень, и снова
До утра жизнь его готова,
Однообразна и пестра.
И завтра то же, что вчера.
Но был ли счастлив мой Евгений,
Свободный, в цвете лучших лет,
Среди блистательных побед,
Среди вседневных наслаждений?
Вотще ли был он средь пиров
Неосторожен и здоров?

XXXVII.

Нет: рано чувства в нем остыли;
Ему наскучил света шум;
Красавицы не долго были
Предмет его привычных дум;
Измены утомить успели;
Друзья и дружба надоели,
Затем, что не всегда же мог
Beef-steaks и стразбургский пирог
Шампанской обливать бутылкой
И сыпать острые слова,
Когда болела голова;
И хоть он был повеса пылкой,
Но разлюбил он наконец
И брань, и саблю, и свинец.

XXXVIII.

Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину,
Короче: русская хандра
Им овладела понемногу;
Он застрелиться, слава богу,
Попробовать не захотел,
Но к жизни вовсе охладел.
Как Child-Harold, угрюмый, томный
В гостиных появлялся он;
Ни сплетни света, ни бостон ,
Ни милый взгляд, ни вздох нескромный,
Ничто не трогало его,
Не замечал он ничего.

XXXIX. XL. XLI.

. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .

XLII.

Причудницы большого света!
Всех прежде вас оставил он;
И правда то, что в наши лета
Довольно скучен высший тон;
Хоть, может быть, иная дама
Толкует Сея и Бентама,
Но вообще их разговор
Несносный, хоть невинный вздор;
К тому ж они так непорочны,
Так величавы, так умны,
Так благочестия полны,
Так осмотрительны, так точны,
Так неприступны для мужчин,
Что вид их уж рождает сплин(7) .

XLIII.

И вы, красотки молодые,
Которых позднею порой
Уносят дрожки удалые
По петербургской мостовой,
И вас покинул мой Евгений.
Отступник бурных наслаждений,
Онегин дома заперся,
Зевая, за перо взялся,
Хотел писать - но труд упорный
Ему был тошен; ничего
Не вышло из пера его,
И не попал он в цех задорный
Людей, о коих не сужу,
Затем, что к ним принадлежу.

XLIV.

И снова, преданный безделью,
Томясь душевной пустотой,
Уселся он - с похвальной целью
Себе присвоить ум чужой;
Отрядом книг уставил полку,
Читал, читал, а всё без толку:
Там скука, там обман иль бред;
В том совести, в том смысла нет;
На всех различные вериги;
И устарела старина,
И старым бредит новизна.
Как женщин, он оставил книги,
И полку, с пыльной их семьей,
Задернул траурной тафтой.

XLV.

Условий света свергнув бремя,
Как он, отстав от суеты,
С ним подружился я в то время.
Мне нравились его черты,
Мечтам невольная преданность,
Неподражательная странность
И резкий, охлажденный ум.
Я был озлоблен, он угрюм;
Страстей игру мы знали оба:
Томила жизнь обоих нас;
В обоих сердца жар угас;
Обоих ожидала злоба
Слепой Фортуны и людей
На самом утре наших дней.

XLVI.

Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей;
Кто чувствовал, того тревожит
Призрак невозвратимых дней:
Тому уж нет очарований.
Того змия воспоминаний,
Того раскаянье грызет.
Все это часто придает
Большую прелесть разговору.
Сперва Онегина язык
Меня смущал; но я привык
К его язвительному спору,
И к шутке с желчью пополам,
И злости мрачных эпиграмм.

XLVII.

Как часто летнею порою,
Когда прозрачно и светло
Ночное небо над Невою (8) ,
И вод веселое стекло
Не отражает лик Дианы,
Воспомня прежних лет романы,
Воспомня прежнюю любовь,
Чувствительны, беспечны вновь,
Дыханьем ночи благосклонной
Безмолвно упивались мы!
Как в лес зеленый из тюрьмы
Перенесен колодник сонный,
Так уносились мы мечтой
К началу жизни молодой.

XLVIII.

С душою, полной сожалений,
И опершися на гранит,
Стоял задумчиво Евгений,
Как описал себя Пиит (9) .
Все было тихо; лишь ночные
Перекликались часовые;
Да дрожек отдаленный стук
С Мильонной раздавался вдруг;
Лишь лодка, веслами махая,
Плыла по дремлющей реке:
И нас пленяли вдалеке
Рожок и песня удалая…
Но слаще, средь ночных забав,
Напев Торкватовых октав!

XLIX

Адриатические волны,
О Брента! нет, увижу вас,
И вдохновенья снова полный,
Услышу ваш волшебный глас!
Он свят для внуков Аполлона;
По гордой лире Альбиона
Он мне знаком, он мне родной.
Ночей Италии златой
Я негой наслажусь на воле,
С венециянкою младой,
То говорливой, то немой,
Плывя в таинственной гондоле;
С ней обретут уста мои
Язык Петрарки и любви.

L

Придет ли час моей свободы?
Пора, пора! - взываю к ней;
Брожу над морем (10) , жду погоды,
Маню ветрила кораблей.
Под ризой бурь, с волнами споря,
По вольному распутью моря
Когда ж начну я вольный бег?
Пора покинуть скучный брег
Мне неприязненной стихии,
И средь полуденных зыбей,
Под небом Африки моей (11) ,
Вздыхать о сумрачной России,
Где я страдал, где я любил,
Где сердце я похоронил.

LI

Онегин был готов со мною
Увидеть чуждые страны;
Но скоро были мы судьбою
На долгий срок разведены.
Отец его тогда скончался.
Перед Онегиным собрался
Заимодавцев жадный полк.
У каждого свой ум и толк:
Евгений, тяжбы ненавидя,
Довольный жребием своим,
Наследство предоставил им,
Большой потери в том не видя
Иль предузнав издалека
Кончину дяди-старика.

LII.

Вдруг получил он в самом деле
От управителя доклад,
Что дядя при смерти в постеле
И с ним проститься был бы рад.
Прочтя печальное посланье,
Евгений тотчас на свиданье
Стремглав по почте поскакал
И уж заранее зевал,
Приготовляясь, денег ради,
На вздохи, скуку и обман
(И тем я начал мой роман);
Но, прилетев в деревню дяди,
Его нашел уж на столе,
Как дань готовую земле.

LIII.

Нашел он полон двор услуги;
К покойнику со всех сторон
Съезжались недруги и други,
Охотники до похорон.
Покойника похоронили.
Попы и гости ели, пили,
И после важно разошлись,
Как будто делом занялись.
Вот наш Онегин сельский житель,
Заводов, вод, лесов, земель
Хозяин полный, а досель
Порядка враг и расточитель,
И очень рад, что прежний путь
Переменил на что-нибудь.

LIV.

Два дня ему казались новы
Уединенные поля,
Прохлада сумрачной дубровы,
Журчанье тихого ручья;
На третий роща, холм и поле
Его не занимали боле;
Потом уж наводили сон;
Потом увидел ясно он,
Что и в деревне скука та же,
Хоть нет ни улиц, ни дворцов,
Ни карт, ни балов, ни стихов.
Хандра ждала его на страже,
И бегала за ним она,
Как тень иль верная жена.

LV.

Я был рожден для жизни мирной,
Для деревенской тишины:
В глуши звучнее голос лирный,
Живее творческие сны.
Досугам посвятясь невинным,
Брожу над озером пустынным,
И far niente мой закон.
Я каждым утром пробужден
Для сладкой неги и свободы:
Читаю мало, долго сплю,
Летучей славы не ловлю.
Не так ли я в былые годы
Провел в бездействии, в тени
Мои счастливейшие дни?

LVI.

Цветы, любовь, деревня, праздность,
Поля! я предан вам душой.
Всегда я рад заметить разность
Между Онегиным и мной,
Чтобы насмешливый читатель
Или какой-нибудь издатель
Замысловатой клеветы,
Сличая здесь мои черты,
Не повторял потом безбожно,
Что намарал я свой портрет,
Как Байрон, гордости поэт,
Как будто нам уж невозможно
Писать поэмы о другом,
Как только о себе самом.

LVII.

Замечу кстати: все поэты -
Любви мечтательной друзья.
Бывало, милые предметы
Мне снились, и душа моя
Их образ тайный сохранила;
Их после Муза оживила:
Так я, беспечен, воспевал
И деву гор, мой идеал,
И пленниц берегов Салгира.
Теперь от вас, мои друзья,
Вопрос нередко слышу я:
«O ком твоя вздыхает лира?
Кому, в толпе ревнивых дев,
Ты посвятил ее напев?

LVIII.

Чей взор, волнуя вдохновенье,
Умильной лаской наградил
Твое задумчивое пенье?
Кого твой стих боготворил?»
И, други, никого, ей-богу!
Любви безумную тревогу
Я безотрадно испытал.
Блажен, кто с нею сочетал
Горячку рифм: он тем удвоил
Поэзии священный бред,
Петрарке шествуя вослед,
А муки сердца успокоил,
Поймал и славу между тем;
Но я, любя, был глуп и нем.

LIX.

Прошла любовь, явилась Муза,
И прояснился темный ум.
Свободен, вновь ищу союза
Волшебных звуков, чувств и дум;
Пишу, и сердце не тоскует,
Перо, забывшись, не рисует,
Близ неоконченных стихов,
Ни женских ножек, ни голов;
Погасший пепел уж не вспыхнет,
Я всё грущу; но слез уж нет,
И скоро, скоро бури след
В душе моей совсем утихнет:
Тогда-то я начну писать
Поэму песен в двадцать пять.

LX.

Я думал уж о форме плана,
И как героя назову;
Покамест моего романа
Я кончил первую главу;
Пересмотрел все это строго:
Противоречий очень много,
Но их исправить не хочу.
Цензуре долг свой заплачу,
И журналистам на съеденье
Плоды трудов моих отдам:
Иди же к невским берегам,
Новорожденное творенье,
И заслужи мне славы дань:
Кривые толки, шум и брань!

Эпиграф из Стиховорения П. А. Вяземского (1792-1878) «Первый снег». См. басню И. А. Крылова «Осёл и Мужик», строка 4. (1) Писано в Бессарабии (Прим. А. С. Пушкина). Мадам, воспитательница, гувернантка. Господин аббат (франц.). (2) Dandy, франт (Прим. А. С. Пушкина). Будь здоров (лат.). См. пропущенную строфу. См. пропущенные строфы. (3) Шляпа à la Bolivar (Прим. А. С. Пушкина). Фасон шляпы. Боливар Симон (1783-1830) - вождь нац.-освоб. движения в Латинской Америке. Установлено, что Пушкинский Онегин едет на существовавший в Петербурге Адмиралтейский бульвар (4) Известный ресторатор (Прим. А. С. Пушкина). Антраша - прыжок, балетное па (франц.). (5) Черта охлажденного чувства, достойная Чальд-Гарольда. Балеты г. Дидло исполнены дивости воображения и прелести необыкновенной. Один из наших романтических пистателей находил в них гораздо больше поэзии, нежели во всей французской литературе (Прим. А. С. Пушкина). (6) Tout le monde sut qu’il mettait du blanc; et moi, qui n’en croyais rien, je commençais de le croir, non seulement par l’embellissement de son teint et pour avoir trouvé des tasses de blanc sur sa toilette, mais sur ce qu’entrant un matin dans sa chambre, je le trouvai brossant ses ongles avec une petite vergette faite exprès, ouvrage qu’il continua fièrement devant moi. Je jugeai qu’un homme qui passe deux heures tous les matins à brosser ses onlges, peut bien passer quelques instants à remplir de blanc les creux de sa peau. (Confessions de J.J.Rousseau)
Грим определил свой век: ныне во всей просвещенной Европе чистят ногти особенной щеточкой. (Прим. А. С. Пушкина).
«Все знали, что он употребляет белила; и я, совершенно этому не веривший, начал догадываться о том не только по улучшению цвета его лица или потому, что находил баночки из-под белил на его туалете, но потому, что, зайдя однажды утром к нему о комнату, я застал его за чисткой ногтей при помощи специальной щеточки; это занятие он гордо продолжал в моем присутствии. Я решил, что человек, который каждое утро проводит два часа за чисткой ногтей, может потратить несколько минут, чтобы замазать белилами недостатки кожи.» (франц.). Бостон - карточная игра. Строфы XXXIX, XL и XLI означены Пушкиным как пропущенные. В рукописях Пушкина, однако, нет никаких следов того, чтобы в данном месте был какой-нибудь пропуск. Вероятно, этих строф Пушкин и не писал. Владимир Набоков считал пропуск «фиктивным, имеющим некий музыкальный смысл - пауза задумчивости, имитация пропущенного сердечного удара, кажущийся горизонт чувтв, ложные звёздочки для обозначения ложной неизвестности» (В. Набоков. Комментарии к «Евгению Онегину». Москва 1999, с. 179. (7) Вся сия ироническая строфа не что иное, как тонкая похвала прекрасным нашим соотечественницам. Так Буало, под видом укоризны, хвалит Лудовика XIV. Наши дамы соединяют просвещение с любезностию и строгую чистоту нравов с этою восточною прелестию, столь пленившей г-жу Сталь (См. Dix anées d"exil). (Прим. А. С. Пушкина). (8) Читатели помнят прелестное описание петербургской ночи в идиллии Гнедича. Автопортрет с Онегиным на набережной Невы: автоиллюстрация к гл. 1 романа «Евгений Онегин». Помета под рисунком: «1 хорош. 2 должен быть опершися на гранит. 3. лодка, 4. Крепость Петропавловская». В письме к Л. С. Пушкину. ПД, № 1261, л. 34. Нег. № 7612. 1824 г., начало ноября. Библиографические записки, 1858, т. 1, № 4 (рисунок воспроизведен на листе без пагинации, после столбца 128; публикация С. А. Соболевского); Либрович, 1890, с. 37 (воспр.), 35, 36, 38; Эфрос, 1945, с. 57 (воспр.), 98, 100; Томашевский, 1962, с. 324, примеч. 2; Цявловская, 1980, с. 352 (воспр.), 351, 355, 441. (9) Въявь богиню благосклонну
Зрит восторженный пиит,
Что проводит ночь бессонну,
Опершися на гранит.
(Муравьев. Богине Невы). (Прим. А. С. Пушкина). (10) Писано в Одессе. (Прим. А. С. Пушкина). (11) См. первое издание «Евгения Онегина». (Прим. А. С. Пушкина). Far niente - праздность, безделье (итал.)